Виктор Суворов - Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное]
![Виктор Суворов - Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное]](/uploads/posts/books/183599/183599.jpg)
Виктор Суворов - Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное] краткое содержание
Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное]
Виктор Суворов
ПРОЛОГ
Минуту на размышление не даю. Требую мгновенный ответ без размышлений: вопрос — тут же ответ.
— Хорошо.
— Даже не мгновенный — требую, чтобы вы отвечали на мой вопрос, не дослушав его до конца.
— Ясно.
— Вопрос будет не совсем обычным, но я должен услышать ответ еще до того, как успею вопрос полностью высказать.
— Понимаю.
— Мне нужен первый душевный порыв.
— Хорошо.
— Готовы отвечать?
— Готова.
— Итак, вы хотели бы стать королевой Испа…?
— Да, товарищ Сталин.
ГЛАВА 1
1
Лужи он больше не обходит. Незачем. Ветер давно унес шляпу, а дождь вымочил его до последней пуговицы, до последнего гвоздика в башмаках. Вымочил сквозь плащ и пиджак. Вымочил так, что носовой платок в кармане — и тот выжимать надо. Хлещет дождь, а он идет сквозь ветер и воду. Он идет всю ночь, весь день и снова ночь. Вымок он не только сверху вниз от макушки до пояса и ниже, но и снизу вверх — от подошв до пояса и выше. Обходи лужи, не обходи — без разницы. Он идет из темноты в темноту. Он идет, нахохлившись, голову — в воротник.
Отяжелел воротник. Водой пропитался. С воротника за пазуху — струйки тоненькие. Если шею к воротнику прижать, то не так холодно получается. Вот он шею и прижимает к воротнику, согревая и ее, и воротник.
Ветру показалось мало одной только шляпы, потому норовит он еще и плащ унести. Терзает ветер сразу со всех четырех сторон. Нездешний ветер. Скандинавский. С запахом снега. Потому холодно. Потому зубы стучали-стучали, да и перестали: скулы судорогой свело, не стучат больше зубы.
Дождь тоже не здешний, не берлинский. Длинные перезревшие капли с кристалликами внутри. Капли — не типа «бум-бум», а типа «ляп-ляп». По черным стеклам домов так и ляпают. А попав под ноги — шелестят капли, похрустывают.
И только пропитав ботинок и отогревшись слегка, в обыкновенную воду те капли превращаются и чавкают в ботинках, как в разношенных насосах: чвак-чвак. Тяжелые, набрякшие штанины облепили ноги. Вода со штанов ручейками — какой в ботинок, какой мимо. А из мрака на него — страшные глаза: «Рудольф Мессер — чародей».
И с другой стены, из темноты, смотрят на вымокшего те же глаза: «Рудольф Мессер — чародей». И с третьей. Со всех стен Берлина чародеевы глаза темноту сверлят. Афиши в три этажа. Дождь по тем афишам хлещет. Рвет ветер водяные потоки с крыш, дробит их и в глаза чародею бросает, но только глаза притягивающие в тусклом свете фонаря смотрят сквозь воду, пронизывая ее.
Вымокший остановился во мраке — струи по лицу, как по афише. Посмотрел себе под ноги, потом решился и глянул в чародеевы очи.
У-у, какие.
2
— Товарищ Холованов, что вам известно о человеке по имени Рудольф Мессер?
— Товарищ Сталин, это всемирно известный иллюзионист и гипнотизер.
— Это я знаю, а кроме меня это знает каждый. Я не желаю слышать от вас то, что знает каждый. Ваша работа — сообщать мне то, чего никто не знает, то, что даже мне неизвестно.
— У меня такие сведения есть.
— А кто он по национальности, этот самый Рудольф Мессер?
— Он объехал весь свет. В любой стране — свой, везде — дома, любой язык ему родной. Происхождения он темного. Последние месяцы живет в Берлине, но немцы его немцем не считают.
— Кем же его считают?
— Поляком.
— А поляки кем его считают?
— Русским, товарищ Сталин.
— В этом случае, кем же его считают русские?
— Чистокровным немцем.
3
У огромных афиш «Рудольф Мессер — чародей» кое-где углы оторваны. Люди рвали, и ветер с дождем. И по огромным афишам то там, то тут — небольшие совсем афишки глянцевые: на алом фоне то же лицо, те же магнитного блеска глаза, только текст другой: «Рудольф Мессер — враг народа и фатерланда». А под портретом — цифра: единичка и много нулей.
Усмехнулся вымокший: дорого в гестапо людей ценят.
4
В Москве глухая ночь. В Москве тяжелый дождь. Дождь со снегом. Вернее — не дождь, не снег, а среднее между ними: толстопузые капли с кристалликами внутри. Казалось бы, если обычные капли лупят как в барабан, так эти, с кристаллами, и подавно должны дробь выколачивать. Так нет же — мягенько эдак по окну шлепают: шлеп-шлеп. Неестественных размеров капли, как мичуринские груши в учебнике ботаники для пятого класса.
Когда-то очень давно голодный, насквозь промокший Сталин уходил по воде, по лужам. Уходил в никуда. Скрипели, покачиваясь на ветру, редкие фонари. Он уходил в темноту, туда, где нет фонарей. По пятам неслись чужие тени, догоняли. И холодный дождь шлепал по Сталину. Не барабанил, а именно шлепал, потому что капли были с кристаллами.
Тогда Сталин рвался, как волк, рвался из западни и мечтал вырваться, уйти от погони, а еще мечтал о теплом очаге, о сухих башмаках, о бутылке старого кавказского вина и хорошем остром шашлыке, чтобы рот горел. Тогда же мечтал он о холодном дожде со снегом, о пронизывающем до костей ветре, только чтобы он, Сталин, при этом был под крышей у печки, а дождь чтобы ляпал по стеклам и ветер чтобы свистел соловьем-разбойником в трубе…
Сбылась мечта: никто больше за Сталиным не гоняется. Передушил Сталин всех, кто за ним когда-то гонялся, и всех, кто не гонялся, но мог бы гоняться. Свистит-ревет над Москвой ветер, из бездонной темноты валят валами тяжелые капли-снежинки, шлепают-ляпают в огромные черные кремлевские окна, злобствуют, а Сталина достать не могут. Не пробить им стен твердокаменных, не проломить стекол — тут такие стекла, что их и пулей бронебойной не прошибешь. Свисти же. ветер, в кремлевских трубах, злобствуй, как враг в расстрельной лефортовской одиночке!
Тихо и тепло у Сталина. Спит Москва. Сталин не спит. По углам кабинета мрак. Но теплый мрак. Добрый. Приветливый. На столе рабочем — лампа зеленая, и на маленьком столике журнальном — тоже лампа зеленая: два островка света в приветливом мраке. И ужин на двоих. По-холостяцки. Бутылка вина с этикеткой домашней, самодельной. Название — одно слово химическим карандашом, грузинским узором. Шашлыки огненные: половина мяса, половина перца. А кроме перца в шашлыке еще много всего огнедышащего — ешь да слезы вытирай.
Разговор — лесным ручейком по камешкам. А камешки острые попадаются.
— Вам еще налить, товарищ Холованов?
— Нет. Спасибо, товарищ Сталин.
— Тогда к делу. Как идет подготовка испанской группы?
— Без срывов. Девочки усваивают программу вполне удовлетворительно.
— Выбор тринадцатого?
— Так точно, товарищ Сталин.
— Думаете, сможем выбрать достойную?
— Их шесть, а нам нужна только одна. У каждой свои сильные и слабые стороны, но одну из шести выбрать можно.
— А если группу увеличить?
— Учебная точка — на шесть кандидатов… В испанской группе — шесть…
— Пусть будет шесть… И одна запасная. А?
— Как прикажете, товарищ Сталин.
— Не приказываю. Смотрите сами. Мне достойный кандидат нужен…
— Запасную в группу ввести можно, но девочки в освоении программы далеко ушли. Сумеет ли новенькая догнать остальных?
— Эта сумеет. Вы же ее знаете.
5
Спит Берлин. Под желтыми фонарями — островки света, а вокруг мгла: не пробивается свет сквозь туман и дождь. Уснул огромный прекрасный город. Утих. Светофор зеленым светом открывает путь всем желающим двигаться вперед.
Но желающих нет.
Прекрасен зеленый огонек светофора в густом тумане. Туман свету другой оттенок дает, словами невыразимый. Грустно, что никому той красоты видеть не дано. Один он, продрогший-вымокший, ею любуется. И совсем грустно оттого, что идти вымокшему надо, а идти некуда. Плохо ему оттого, что весь город огромный для него вдруг чужим стал. Плохо ему оттого, что за мокрыми стенами — сухие, теплые комнаты, и там, в комнатах, под сухими простынями спят сухие люди, уткнув носы в пуховые перины.
Плохо человеку, у которого нет теплой, сухой комнаты и перины.
А еще вымокший знал: за этим скрипящим фонарем, за этой обклеенной мокрыми афишами тумбой, за этим углом облупленного дома его ждет беда.
Беда, с которой ему не совладать.
Где-то далеко скрипит по рельсам загулявший трамвай. Вымокший втянул в себя воздух, задержал дыхание, выдохнул глубоко и решительно повернул за угол. Он всегда шел беде навстречу. Сам.
Луч карманного фонаря ударил в глаза.
— Стой!
И второй луч сквозь частые капли:
— Кто такой? Документ!
У своей правой ладони ощутил он сквозь холодные капли горячее дыхание пса и клыкастую липкую пасть. Пес не коснулся его ладони, и пса он не видел, но всем своим существом понял: рядом. Не глядя на зверя (да и все равно не разглядишь ничего в темноте, когда два фонаря в очи), он однозначно определил: ротвейлер, сука.
